ДУХОВНОЕ СТОЯНИЕ

“Какое благо выше всего — прилепляться ко Господу и пребывать непрестанно в соединении с Ним”, — пишет преп. Иоанн Лествичник.
О. Серафим так и жил перед Тем, в Ком была вся его жизнь. Он имел навык и потребность в непрестанной молитве, весь был благодарение и хвала Богу. “Утром дедушка, — вспоминает внук Димитрий, — выходя из кельи, громко пел: “Слава в вышних Богу и на земли мир”. Это он так меня будил”. Казалось, что молитва покаяния была ему не нужна.

Оставшись в миру и живя в гуще народа, о. Серафим стяжал дух молитвы. “Это был святой отец, — говорил о нем архимандрит Трифон (Новиков), — о каких написано в древних Патериках”.

Когда я впервые увидел о. Серафима, у меня было впечатление, что он только что вышел из египетской пустыни, где жил с великими духовными мужами, такими, как Антоний Великий, познавая тайны вечной жизни. Казалось, его место только там, в мире библейской тишины, там, где ничто не нарушало его глубокого созерцания Бога. У него был вид безмолвника, анахорета, посвятившего себя полностью молитве. От него исходил мир и покой.

Он брал тебя в этот покой, когда благословлял, произнося едва слышно и очень медленно, как дуновение тихого ветра: “Б-о-г бла-го-сло-ви-т”. Ты выходил в этот момент из времени и погружался в вечность, в покой Господа. Для меня это была встреча с реальностями уже не материального мира, а с душой, ставшей светом.

С Богом у о. Серафима были личные отношения, поэтому когда он молился, верилось, что Господь его слышит и старец чувствует Его, как живого, обращается к Нему с такой естественной интонацией, какая бывает в непосредственной беседе с близкими. Он так был поглощен беседой с Богом, что казался уже не молящимся человеком, а живой молитвой.
“Во время молитвы, — вспоминает насельница Пюхтицкого монастыря Ольга Удальцова, — он стоял, и тело его было совершенно неподвижно. Такое впечатление, что старец как бы покинул его. Лицо, обычно бледное, пламенело”.

Достигнув вершины внутреннего сокровенного делания, созерцательной молитвы, о. Серафим не оставлял повседневного правила и всегда с большим желанием молился со всеми чадами и в келье, и в храме. Он не мог уйти от них, запереться в своей келье, как в пустыне, и пребывать там в изумлении перед Богом.

“Аскетизм, — писала мать Мария (Скобцова), — ставящий в центр всего свою собственную душу, спасающий ее, отгораживающий ее от мира, в пределе своем упирающийся в духовный эгоцентризм, в боязнь растратить себя, расточить хотя бы даже и в любви, — это не есть христианский аскетизм”.

О. Серафим умел сочетать созерцательную жизнь с деятельной, с жизнью людей, нуждающихся в его помощи. Он имел молитву сострадания о всем мире. Все люди вошли в его жизнь, вместились в его сердце, память о них была у старца живая и ежедневная. “Спаси, Господи, за кого некому помолиться, спаси и тех, кто не хочет Тебе молиться”.

Молитва о. Серафима, искренняя и сердечная, имела сильное действие, была чудотворна. “Однажды ехали в автобусе на железнодорожную станцию, — пишет внук Димитрий, — один крепко выпивший пассажир начал громко ругать священнослужителей, видимо, хотел вывести дедушку из молитвенного состояния. Но старался он напрасно. Дедушка молился, не замечая обидчика и жестом остановил меня, когда я собирался прекратить безобразие. Вдруг тот человек замолчал, побледнел, начал задыхаться. Потом упал на пол и лежал тихо, пока не приехали на станцию”. Когда о. Серафим с молитвой выходил из дома и направлялся в храм на службу, люди, еще не видя его, начинали волноваться, бесноватые кричать.

Нелегко было найти о. Серафиму равновесие между временем, отведенным на молитву, и долгими часами приема посетителей, часами выслушивания их. Но оно было найдено. Старец начинал свой день с келейного богослужения, на которое допускались и некоторые приезжие. Однако маленькая келья не могла вместить всех желающих разделить молитвенное общение со старцем. В этом намоленном месте тебя обнимала тишина Богоприсутствия.

Молитва о. Серафима, глубокая и сильная, преображала всех находящихся рядом с ним, они чувствовали себя духовно обновленными.

Вот обычный день старца, когда не было службы в храме.
4:00 — подъем, келейная молитва до 7:00
7:00-9:00 — общая молитва
9:00-10:00 — завтрак
10:00-12:00 — отдых
12:00-13:00, иногда до 15:00 — прием болящих
13:00-16:00 — келейная дневная молитва
16:00-17:00 — обед
17:00-19:00 — отдых
19:00-21:00 — беседы с прихожанами
21:00-22:00 — ужин
22:00-23:00 — отдых
23:00-1:00 — вечерние молитвы
1:00-4:00 — ночной сон.

В богослужебный день после келейной молитвы о. Серафим вместе со всеми людьми с 6 до 15:00 молился в храме, затем до 17:00 — были обед и отдых, до 20:00 снова молитва в храме, потом ужин и вечернее правило.
Когда батюшка сильно переутомлялся, то ложился ненадолго на кровать, не снимая сапог. Подремлет пятнадцать-двадцать минут и — на молитву. Часто так и спал, не снимая сапог. Батюшка не исполнял молитву как долг, она была для него внутренней потребностью.

“Он сидит в садике в кресле, — вспоминает внук Димитрий, — цветут яблони, акации, аромат в саду. Смотрю на дедушку, вроде бы спит. На лице никаких признаков жизни, весь белый, опускаю глаза и вижу, что четки в его руках движутся. Я все еще в оцепенении, притронулся к его руке, а он открыл глаза и, как ни в чем не бывало, говорит: “Хорошо как в саду”. И заплакал”.

Будучи в лагере, в ссылке, о. Серафим всегда усердно молился, этого требовало его сердце. Отсутствие богослужебных книг не было помехой: память его полностью воспроизводила дневной круг богослужения. Когда он болел, читал целые главы из Евангелия наизусть.

Ракитное при отце Серафиме — это, можно сказать, был маленький монастырь, где службы совершались строго по уставу. Недопустимым, например, здесь было служение утрени вечером. Она всегда совершалась в положенное время — утром. Тем самым не искажался дух и смысл ее таинственных молитв: “Духом внутри меня я устремляюсь к Тебе, Боже, с раннего утра, ибо суды Твои совершаются на земле...”, “Боже и Отче Господа нашего Иисуса Христа, поднявший нас с лож наших и собравший нас в час молитвы! Даруй нам благодать при отверзении уст наших...”. Молитва становилась жизнью, а не обязанностью. Странно потом было для тех, кто вкусил сладость такой молитвы, видеть у себя на приходах совсем иную службу...